1)Обо Мне
-Запарила!
-Да не колотись ты... - с полным безразличием на морде промямлила я
-Ты какие нибудь слова кроме "Не колотись" знаешь? За тобой уже добрая половина Ростова "Не колотится". Разве это правильно вешать на общественность слова-паразиты?
-Ты меня обижаешь. Просто обижаешь. Я совершенно невинное существо, если уж подумать над этим вопросом капитально.
-Однако от такого совершенно невинного существа как ты страдает (не побоюсь этого слова) абсолютно все твое окружение. Таящее, кстати, с каждой минутой. Время задуматься. Запарила - вот я и говорю. ЗА ПА РИ ЛА!
Дожились. Я запарила. Не прошло и года, как уже запарила. Я нервно поерзала на стуле. Что делают обычно люди, чтобы совершенно и безнадежно запарить окружающих? Может, стоит написать на эту тему диссертацию, ибо что мой жизненный опыт перед таким фундаментальным вопросом?
Люди могут занудствовать. Люди вообще по своей натуре занудливы и мало кому удается избежать этого порока. Людям нравится говорить. А слушатели - вымирающий вид. (То же и с читателями - те тоже. Каждый читающий книжку всегда найдя неудачный момент в первую очередь подумает - "А вот я бы написал лучше")
Люди могут обладать качествами, которые вроде бы как и не антизаконные, но здорово допекают окружающих. Что то вроде жадности, мелочности, завистливости.
Люди могут быть эгоистами. О, это доводит общественность до ручки! Потому что общественности нравится, когда все делается для ее блага. Для блага ее в целом и каждого ее члена в отдельности. Стоит только сказать - это я себе - она встанет на дыбы, взрывая атмосферу воплем: "Ах, так! Ну тогда и живи с этим сам!"
А еще у людей может быть хронически поганое настроение. И общественность взвывает не на шутку. Ибо человек существо стадное и хорошо чувствующее сотояние окружающих. Все мы - единая система - и разлад отдельных звеньев ни к чему хорошему не приведет.
Поэтому и запаривают.
А запарившие звенья лучше вообще удалить от греха подальше - вдруг окончательно разладятся в самый ответственный момент?
Вот и все, собственно. Я никогда не умела анлизировать себя. Почему то мои мысли и поступки всегда оставались покрытыми дымкой, что придавало моей персоне в собственных глазах некую притягательную таинственность. Может быть поэтому я так себя любила - мы ведь всегда больше любим то, что остается загадкой.
Кто его знает - но факт остается фактом - как это там говорится? Любила себя, пользовалась взаимностью, соперников в этой любви не имела.
Вот и приходилось выдумывать миры, героев и измерения...
...Ко мне всегда тянулись новые люди. Наверное, представляли меня чем то похожим на то подернутое туманом существо, несколько сумасшедшее, несколько эксцентричное и безмерно оригинальное, каким видела себя я.
Тянулись. Старались сблизиться. Изучить.
Им льстило то, что я, яркая и смышленая, с радостью откликалась.
А я и взаправду откликалась, хотя существом была вздорным.
Что искала от людей я - тут можно было догадаться. Весь человеческий опыт я использовала только для того, чтобы наилучшим образом устроить свою собственную жизнь. Мне была важна любая деталь. Можно с уверенностью сказать - я была безмерно любопытна.
Хотела ли я отдавать? Не знаю до сих пор. Допустимо. Но только до тех пор, пока была уверена в том, что человек оценит эту отдачу по заслугам. И что от этого человека можно еще что то получить. Получать...
Я старательно извела в себе зависимость от любых материальных ценностей - осталась только музыка. Я фыркала, когда в разговоре затрагивались деньги, что не мешало мне тратить их пачками. Однако, я практически была уверена в том, что без денег проживу легко. Что даже сейчас признаю логически верным суждением.
Что же я получала? Самым желанным трофеем был опыт. О, опыт, который никогда никому бы даже не пригодился, но опыт красиво начищенный и поставленный на полочку моего сознания. И информация. Чем экзотичнее, тем лучше.
Информацию я отдавала с радостью. Опытом старалась не делиться...
-В настоящее время принято считать, что труд, сознание и язык являются родовыми признаками человека, - заявила вдруг я, сделав ударение на слове "родовыми".
-И? Что с того?
-А то, что не сказано, какого именно человека. Ведь у нас есть Человек Умелый, Человека Прямоходящий, Человек Первородный... ну и Разумный тоже. А, чуть не забыла. Есть же ведь еще Гейдельбергский Человек.
-Да. Уж без него то никуда. Это точно.
Я не обратила внимания.
-Но даже если отдавать родовые признаки только человеку разумному, то другим человекам отказано в умении трудиться, мыслить и говорить. И почему в таком случае Человек Умелый - "Человек"??? Ведь не свкажешь же ты, что человек умелый не трудится - доказательства - вот они, многочисленные находки каменных орудий труда! И что же мы получаем в таком случае? Орудия труда появляются на свет задолго до появления на свет субъекта труда - Человека!!! Субъект труда отсутствует, ведь не станешь же ты спорить, утверждая то, что Homo Habilis разговаривал? А как известно, речь имеет свой мозговой субстрат в лице лобных долей больших полушарий. И присутствие их или отсутствие не сложно выяснить, изучая ископаемые черепа.
-Ты к чему клонишь? - (На лице моей собеседницы было написано одно слово: "ЗА ПА РИ ЛА", но мне почему то было все равно).
-Да к тому я клоню, - (Дурилка ты картонная), - что изучив череп Homo Habilis, объявленного было наидревнейшим человеком, выяснилось, что его мозг ничем существенным не отличается от мозга автралопитеков, не изготовлявших никаких орудий! А их мозг в свою очередь подобен мозгу современных антропоидов вроде шимпанзе и не имеет ничего специфического для мозга Нomo Sapiens.
-Ты хочешь сказать, основное отличие человека от обезьяны - изготовление орудий - совместимо с вполне обезьяним мозгом?
-Нет. Я хочу сказать, что труд не специфичен для человека. Я хочу сказать, что ставя вопрос "Трудится ли Человек умелый" мы можем поставить еще один "Трудятся ли животные?".
Симпатичная рожица моей собеседницы смягчилась. На ней было даже что то вроде критического уважения. Опять, мол что то выкинула.
"Такая я вот забавная зверушка", - подумалось.
Я прекрасно знала, что пары умело заданных вопросов хватило бы, чтобы развалить мою стройную цепь доказательств - хоть я ее и на ходу страила, она была довольно здорово скреплена, но слабые места виделись невооруженным глазом. Пара вопросов и крышка. Но вопросы не были заданы, поэтому я осталась на плаву...
... Иногда появлялся Он. Признаться, Он появлялся довольно часто. И я кричала о своей любви на весь мир. Мне нравилось кричать о любви. Это было безобразно красиво, это было громко, я любила громкость. Это было ярко и оригинально, ибо другие относились к любви как к чему то само собой разумеющеемуся - всему виной по видимому молодежные журналы (где же времена Юного Натуралиста?) и порнофильмы, хотя кто его знает - может быть и предметы бытовой техники, избавившие домохозяек от тяжелого домашнего труда.
Моя любовь. Мы смеялись и читали мысли друг друга, а дождь капал на наши веки, и, казалось, мы будем жить вечно. Ангелы пели нам чистенькими голосками - прямо как с рекламы сливочного йогурта, и мы, Блейковскими пастушком с пастушкой ходили по зеленым полянкам, купаясь в солнечном свете.
Мы жили вечно пару недель. Потом я плакала, приходя к выводу, что все пусто. Воздвигая маленький мемориальчик в виду крысиной лапки, я закапывала очередную любовь на крошечном кладбище за домом.
С каждым разом я кричала все тише и тише, причастные обороты еще долго не кончались, но в один прекрасный момент и их оказалось недостаточно. "РРРррррРРРРраз! Ррррааааааз!!!! *настроим басы* РРРРрраз! Сосссссиска! *еще подкрутить* Рррраз, два, трррри!" - вроде настроено, аудитория нетерпеливо хлопает, а я пискляво: "Василечки-Васильки, любовь моя со мной всегда, парам-парам, та-та-та-та"
В какой то момент в меня начинали швырять помидорами, что было недопустимо...
Рыцаря хочу!!!!!! РЫ ЦА РЯ!!!!!!На коне, значить, и с мечом. И чтобы в кольчуге, с наручами и поножами и доспехе как минимум 30 кг. И шлем. И непременно с оруженосцем, только не Санчо Панса, само собой, а какой нибудь малец из старинного дворянского рода, но чего то в жизни недобившийся. Потому и оруженосец. Ну разве стал бы умный и способный парень из дворянского рода оруженосцем? А еще, еще, у него (у рыцаря, конечно) должен быть герб. И щит. Меч то у каждого есть, он и у меня, меч, есть, но вот щит... Не помешало бы копье... Длинное такое, со стальным наконечником, кто не знает. И конь, я о нем уже писала, но повторю. Конь должен быть боевым, в боевом наряде и доспехах. Можно тяжелых, только чтобы не упал...
-Кто бы то ни был. Хоть тот Ленинградский почтальон, которого мы воспевали. Я хотела бы создать что то великое. Написать. Без разницы что. Лишь бы повергнуть мир. Можно ли повергнуть мир, относясь к своему делу с пренебрежением?
-Мне кажется, что настоящий писатель это далеко не тот, кто умеет писать. Нет, конечно, все это очень важная штука, талант - да, бесспорно, красиво описать цветуёчки, любовь, перескочить вдруг на пропасти и туманные альбионы подсознания, "гулкое эхо пещер Памяти", все это ведь очень здорово. Описать человека так, что через мгновение он уже, как ни в чем ни бывало, шатается по твоей гостиной, прозрачный, как медуза из тропических морей, а внутри бурлят, бурлят чувства!..
-Я про настоящего писателя. Настоящий - это тот, кому есть что написать. Есть о чем прокричать. Чтобы это затронуло поколения. А самый большой внутренний конфликт писателя это когда ты так хочешь что то сообщить людям, и может даже можешь, но этого чего то как раз и не хватает. Одни бросают все, а другие все таки пишут. Талант то есть, а графомания стоит диагнозом.
И если эти книги выходят - выходят таки, то и для них находятся свои почитатели. Те, что привыкли нестандартно мыслить. Искать скрытую идею там, где ее ну совершенно нет. Жалкое зрелище. Не задумывалась, что многие "интеллектуально-эстетские" книги на самом деле пусты? А критик уже наполняет их земляничным джемом. Ням-ням!
-Недоказуемо. У тебя нет даже твердой почвы под ногами, чтобы так говорить.
- "Как-то он был котом циpкового фокyсника.
Hо вообще-то он не любил циpка.
Фокyсник клал кота в ящик и pаспиливал ящик пополам.
Потом он вынимал из ящика живого кота.
Он кланялся под бypные аплодисменты.
В один пpекpасный день фокyсник ошибся
и действительно pаспилил кота.
Он гоpько заплакал пpямо на аpене циpка.
Hикто не хлопал.
Он закопал кота под деpевом за шатpом циpка. "
-И?
-Да так... Ерунда.
2)Об Одном Моем Сне
«степь под копыта бросит ковер ковыля
примет убитых в добрые руки земля
там за порогом пепел остывших костров
древние боги помнят забытую кровь…»
Я все сижу за грязнющим столом, возложив подбородок на сложенные руки
и прикрыв глаза. Все происходящее меня не касается – нафиг? Ни пьяные выкрики, ни удушливый дым, ни стук глиняных кружек по другим грязнющим столам. Ничто на свете не заставит меня пошевелиться.
Скрип открывающейся двери, сопровождающийся резким порывом ветра –
пусть явление не столь частое в январскую ночь - я только вздыхаю и чуть морщу нос. А с дверью, пожалуй, что- то все таки связано. Там голоса… один, два… больше? топанье ног и оглушительный чих. Большая группа людей. Охотники, например. А кто иначе? Корчма, зима, метель. Охотники. Пожалуй, усталые с дороги, зверски голодные, но безумно рады тому обстоятельству, что не придется замерзать в заснеженном лесу. Как знать – плутай они лишний час, шанс выйти на маленькую, скрючившуюся на окраине леса корчму, приравнялся бы нулю. Ведь что такое январский лес – известно каждому.
Добыча по всей видимости богатая. А может и не богатая. Глаза открыть лень.
Хотя… Все остались на своих местах, обычной суеты и толкотни, что вечно царит возле знатных особ и всем известных богатырей, не наблюдается – не стоит напрягаться.
Открыть глаза – усилие. Ух, усилие. Была бы я всем известным богатырем, я бы
наверное совершила этот подвиг. А я кто? Тьфу.
Так бы и сидеть. Никому не мешая. Никуда не спеша. Ни о ком не заботясь.
И слушая заунывную песню менестреля.
«скрипнут колеса древней телеги времен
что то вернется что то растает как сон
только немногим душу согреет звезда
древние боги были и будут всегда…»
Хоть менестрель и худ, как щепка (я все внимательно приглядывалась к нему,
когда вошла – я ведь тоже когда-то держала лютню в руках), плешив да из богатств, за исключением верной подруги о шести струнах, ничего не имел, песни его чем то затрагивали простой люд, что собирался в корчме – в большинстве своем всё слуги с письмами, охотники и случайные странники – те, что пускаются на поиски приключений при первой возможности, надеясь прославиться. Поговаривали, что еще в начале зимы его позабыл здесь Мазовецкий двор, а потом дороги так занесло, что в дверях не показывалось ни единого путника. Ровно как и не скрывалось.
Менестрель ждет весны, чтобы отправиться в путь.
Чего жду я – мне самой не совсем понятно. Странная штука.
Мысли прервало топанье башмаков. Не сапог. Башмаков. Тю. А потом кто-
то с разбегу плюхается на стул рядом, да так, что видавшая виды древесина жалобно поскрипывает.
Принципиально глаз не открою.
-А вот и ты! – «поррразительно знакомый голос… Только вот где я могла его слышать? Я ведь за пределы этой корчмы в жизни не выходила…» -
«степь под копыта бросит ковер ковыля
тех, что убиты снова отпустит земля
древнего рога звоном поднимутся вновь
древние боги – Вера, надежда, Любовь.»
-Ах, эти литовцы, - нежно произносит голос, - наивные холопы! Уже как 50 лет крещенные, а сами все про своих древних богов поют. Фи. Человек, человек, как сложно отказаться тебе от старой жизни. Сколько еще поколений должно смениться?
-Тшш, - многозначительно шепчу и голос умолкает.
Какое то время мы вслушиваемся в звуки корчмы: за соседним столом внимают
одному из вошедших охотников, который с увлечением вещает о зимнем гоне, на котором побывал в прошлом месяце; сегодняшняя охота – жалкое подобие, как по добыче, так и по впечатлениям.
За другим столом рассказывают столичные новости, но почему то более тихо
и вкрадчиво, а ведь там как всегда кипит жизнь. Всего два месяца назад устраивался грандиозный турнир в честь именин княжеской дочери. Девке уж 14 лет, а до сих пор не обручена.
Женихи, по словам рассказчика, заполонили все трактиры и постоялые
дворы, а были и те, кому пришлось поселиться в палатке перед дворцом. Все ночи напролет придворным мешали спать их нескончаемые серенады. «Но поверьте, почтенные, девка того стоит, - вещал рассказчик, - стройна, как лань, глаза – как ясное небо, губки – алее мака. А как она поет, как танцует! Чудо девка!» - «Эй, -ухмыльнулся кто то, - это что же, «девку» по улицам напоказ водят? Чтобы все на красу невиданную подивились? Это что вам – ы-лиф-тант (оппоненту велеречивого стоило немалых трудов произнести странное слово) заморский? Да не бывать такого! Небось даже на турнире в свою честь не показалась!» - «Придержи язык! Больно самонадеян ты! Да, не каждому дано ее видеть. Но я уверен в красе ее, как в собственном имени, ибо слышал о ней от самого Януша из Дмырска!»
Насмешки сразу же прекращаются – оппонент уважительно замолкает, ведь
каждый знает Януша из Дмырска, как витязя могучего и честного, а подвиги его гремят далеко за пределами страны. Никто однако не думает, что честность рассказчика стоит под вопросом.
Я было решаю подумать, но быстро отказываюсь. Неблагодарно.
-Княжна, - шепчет голос, про который я уже успеваю забыть, - родилась калекой увечной. Болезненно худа, одна нога длиннее другой, а лицо все в оспинах. Замкнута. Недоразвита умственно. Страшное зрелище. Мало кто ее видел, а слухи о ее красе ходят по всей Восточной Европе. Даже до Германии докатили.
-Да. Надолго?
-Ну… Нет. Уже давно другую девчонку воспитывают. Полгода - год и невеста готова. Проблемы нет. Непонятно только – почему этого не сделали раньше.
-Все донельзя глупо…
С этими словами я открыла глаза.
Кровать.
Потолок.
Битлы.
Вот и славненько. Нечего голову забивать.
3)О Бардах
На стуле сидел Бард. Начесанный и давно не мытый, но нисколько этим фактом не смущенный. У Барда была реденькая белесая бороденка и кудельки-волосики ниже плеч, свисающие с макушки крысиными хвостиками. В зубах сигарета – поэту порой требуется обдумать следующую строчку, пуская колечки, ведь вдохновение не является постоянным спутником даже у самых великих.
А Бард чувствовал себя великим: он даже притоптывал худенькими ножками от осознания собственной значимости. Но его счету было около полусотни тягучих монотонных песенок с претензией на глубокомысленность, у него были слушатели, почитатели и крысиные хвостики на голове и внутри нее – он был личностью. В носке на левой ноге у него зияла здоровенная дырка.
-О! Здравствуй, здравствуй, вот и ты! – я разглядывала себя в зеркале за его спиной, - я как раз делаю кое-какие наброски, - он взял замысловатый дубльминорный аккорд, - хочешь послушать? Только ты учти: я сейчас в легкой депрессии, мой песни несколько сложны для понимания… но потом… Нет, нет! Я не хочу отвлекаться, перемешивать настроения, переворачивать хронологии… Ты просто послушай.
Бард заиграл. Оооооо, ненавижу бардов! Ну почему его подсунули мне первым? Хотели моей «легкой депрессии»? Я стояла, тихонько шевеля ушами и думала о том, как же много в мире подобных ему! И что им от жизни надо? Пребывать в «легкой депрессии», (это уже, само собой разумеется, другое дело – депрессия потяжелее, пребывая в ней, ты становишься объектом уважаемым, достойным в высшей степени восторженных взоров), выпивать да напиваться, и, конечно же, писать стихи. Я тихонько хихикнула, вспомнив произведение «о, убери свои бледные ноги», этой фразой и ограничивающееся, его гордого автора, занявшего аудиторию на целый вечер – когда- то было модно искать смысл во всем: я тоже спорила, доказывая, что ноги в контексте не рабочий класс вовсе (как объяснял мой оппонент), а культурно-идеологические пережитки прошлого, которые нужно немедленно изничтожить – мы были футуристами, подверженными максимализму.
У бардов все хуже – никакой иронии. «Мой крест – безразличие мира сего», - и хоть ты тут в лепешку разбейся. Все ничего, если бы они порой не забывали, что в руках у них гитара и…
Я поняла, что Бард уже перестал играть и что- то мне возбужденно рассказывает, по всей видимости, немного подзабыв о «легкой депрессии», защемляющей его в некоторые поведенческие рамки.
-Нет, ну ты послушай! Какое сочетание аккордов! Я никогда бы не подумал!.. А вот это… Ох, Я даже текст заодно сочинил – ты почти что моя муза! Послушай! – он начал и меня скрутило от смеха. Это, очевидно, кем- то подстроено, иначе не объяснить:
Мой крест – безразличие мира сего,
Зияет кровавая рана…
4)О Романтике
Валерка был всецело занят тем, что покрывал мой замерзший нос горячими поцелуями. Глаза его пылали пока еще не выраженным в словах желанием, а руки шарили, продираясь через лабиринты моих толстенных свитеров, выискивая что то, одному ему известное. Мне было жутко холодно – я вяло отбивалась. Я сама толком не понимала, ПОЧЕМУ я мерзну, холод проникал в меня через самые неожиданно обнаруженные отверстия, которых вроде и быть не должно было. Я мерзла отчаянно, полностью отдавшись этому, в общем то, довольно неблагодарному занятию.
Минут 15 назад я пыталась завести с Валеркой разговор о достижениях Навуходоносера, но безрезультатно.
Валерка был романтик – его совершенно не смущала обстановка вокруг нас.
А вокруг громоздились пережитки цивилизации: ледяной январь, Динамовский мужской сортир, нечищеный с момента постройки и непринужденно писающий в двух метрах от нас Вадик.
Мне было не до романтики: мне было холодно.
А Вадик неспешно застегнул ширинку и, промурлыкав себе что то под нос, прыгучей походкой удалился.
Валерка поняла, что теперь уж смысла медлить нет. Он резко дернул меня за руку, увлекая в апартаменты с буквой «ж» на двери. Преимущество в этой перемене обстановки он видел как минимум одно: не работал свет. Я для себя отметила еще пару: было чуть теплее и воняло, пожалуй, меньше.
Да, Валерка был романтик…
«Это наверное… то есть конечно, глупо звучит тут… здесь, - почти простонал он мне в ухо, - но я тебя хочу. Сейчас!»
Далее события развивались более, чем стремительно: в долю секунды мне нежно подставили подножку, и я даже не успела сказать «ах», прежде чем оказаться на полу, примерно чуть ниже уровня туалетов. Как знать, может быть Валерка совсем не хотел ронять меня к ногам своим, может это все паленая водка за двадцать рублей, но слабо верилось, что результат его оплошности ли? По душе ему не пришелся.
А меня так рассмешило мое видение мира из горизонтального положения, что я даже ненадолго позабыла о законе физики, по которому теплый воздух от батарей понимается в заоблачную высь, а вовсе не в нашу сортирную преисподнюю.
-Что ты собираешься делать, mon cherie, - мерзко пробулькала я, стараясь не загоготать по-матросски, что непременно бы разрушило всю сложившуюся романтику. «Интересно, как мы смотримся со стороны?» - думалось; впрочем, я была уверена, что загляни кто сейчас к нам на огонек, из него бы кроме «Экстремалы, бля» ничего вытянуть не удалось. Это другой мир с другими законами.
Ответом на мой вопрос послужил жестокий в своей комичности укус в ухо, а руки беспокойно елозающего на мне Валерки, как бы ожидающие своего «марш!», ринулись к тому месту, где по его прогнозам должна была находиться ширинка моих джинсов.
Я давилась смехом и думала о тысяче вещей сразу: Валерке наверное очень удобно на мне лежать – мягко, тепло и сухо; у него, по всей видимости, ко мне чисто потребительское отношение; а под штанами у меня, кстати еще лосины, преодолев которые, Валерка непременно наткнется на колготки, не говоря уже про трусы; и почему мне, наконец не холодно? Может, стоило всего лишь отвлечься? Я все трусилась от беззвучного хохота, изрядно замедляя своему мачо и так пока не очень плодотворную работу.
Нет, я не законченный циник, во мне, конечно, остались частички романтизма, но почему то в тот вечер они спрятались далеко-далеко в подсознание.
Как только я до конца осознала, что больше не мерзну, я скинула с себя Валерку как котенка и, извиняясь, поцеловала его в нос. Было жутко стыдно, но против своей природы хотелось переть еще меньше.
-Прости, Cherie, может, в другой раз? – Валерка предпринял еще одну безуспешную попытку прыгнуть на меня в разбегу, но вновь безуспешно, - И непременно здесь. Я же вижу, как тебе нравится это место!
Тогда я освещала внутренним светом все вокруг, я самоупивалась. Мне не могло прийти в голову, что через несколько дней меня самым нехорошим бросят на произвол судьбы, и что предаться разврату в общественном туалете мне так и не суждено будет. Тогда я весело выпрыгнула в январский вечер, не оглядываясь на плетущегося сзади кавалера, схватила гитару и удивительно теплыми пальцами зажала несколько аккордов.
Сочинять песни я привыкла на подъемах… Катясь вниз я была всецело занята тем, что отыскивала что-нибудь, что могло бы это падение прекратить, или хотя бы замедлить. Было не до стихоплетства.
5)О Письмах
Подумать только! Что творится в мире? Слезы катились по щекам, а душу мерзко щемило по углам грудной клетки. Больше терпеть я не могла. Чернильница, перо и искренность – вот что должно мне помочь, иначе я тут просто загнусь… Сейчас, когда над отцом толпами вьются лекари, а народ поговаривает о моем скором восшествии на престол – Как, право, скверно! Вся эта мирулька, мерзкая, пакостная, полная интриг… И каждый день ломятся эти советники, пытаются угодить, завоевать доверие… По-моему, они считают меня дурнушкой, думают, что смогут править моими руками. Разве я давала повод так думать? Ничего подобного! Впрочем… я вообще не хочу править. Стоило начинать с этого!
Писать - не писать? Я загнусь здесь, если буду держать это в себе.
Писать. Писать - надо.
Даже так: писать на раз-два-три!
На раз я схватила чистый лист и перо, на два – обмакнула его в чернила, а на три – быстро-быстро начала писать, как будто боясь передумать, отказаться:
«Почтенный лорд!
Извините, что уже во второй раз беспокою вас своими, вполне возможно, на ваш взгляд, бесполезными письмами, но что то заставляет вновь и вновь обращать свой взор на перо и чернильницу.
Не находя ответа на вопрос, как объяснить эту тягу, я подалась к придворному
магу моего отца; он прописал мне странное лекарство из мышиных глаз и
кореньев загадочного бурого растения, название которого мне так и не удалось запомнить. Я не доверяю этому старикашке, у него очень тяжелый взгляд и недобрая улыбка, которая пугает меня. Я не стала долго колебаться и вылила зелье в выгребную яму за замком. Это сейчас я начинаю размышлять, было ли это действительно лучшим из возможных решений, в ту минуту наличие других вариантов для меня было неприемлемым...
Теперь я уже не в силах перебороть это желание, поэтому не обессудьте.
Подумайте, лорд, я всего лишь несчастная молодая девушка, не глядите на то, что я наследница престола моего отца, меня это совершенно не радует. Все что я хочу это тихо жить где нибудь в глуши с любимым, бродить по лесу, слушать пение птиц, растить детей и тихо состариться в счастье и гармонии с миром. А жизнь, которую пророчит мне отец, эта жизнь где нет ничего, кроме лести, лжи и предательства, где каждый норовит воткнуть
кинжал тебе в спину, где твой самый близкий друг за одну ночь может превратиться в злейшего врага... разве это жизнь, лорд?
Я знаю, что не справлюсь с этой ролью. Но я старшая дочь, и пока я жива, ни
у кого из моих сестер нет права на престол. Я бы мечтала убежать отсюда, но
куда бежать и с кем?
Мне вспоминается наша первая встреча. Помните, как вы впервые увидели меня?
Вы тогда возвращались с охоты, меня еще тогда очень удивил человек, не
принадлежащий к двору отца, в наших лесах... Кажется, это было вечность назад,
а ведь прошло всего два месяца. Потом мы виделись только однажды, на ужине в
честь пятнадцатилетия моей младшей сестры, и я никогда не забуду тот взгляд,
которым вы смотрели на меня. Ах, лорд, лорд, лучше бы вы не смотрели вовсе.
Знали бы вы, что сейчас со мной творится. А ведь я не ведаю даже, когда в
следующий раз увижу вас. Вы живете довольно далеко от нашего замка, а балы и
вечера у нас устраиваются все реже и реже: отец совсем плох.
У меня замирает сердце, но я вынуждена просить вас о встрече, ибо теперь точно
знаю, что зелье из мышиных глаз и кореньев мне не поможет. Это нечто большее,
чем болезнь молодости. Я не знаю, как назвать это чувство, оно так ново для меня,
так необычно, но оно поразительно по своей природе, а описать его у меня не
хватает слов. Я знаю одно: излечить меня может только еще один ваш взгляд.
тише! Кто то поднимается по лестнице! Извините, мне пора заканчивать! Отправляю
вам своего лучшего голубя, он никогда меня не подводил! Пожалуйста, ответьте
мне, сжальтесь, не оставляйте в неведении.
Навеки ваша, Цирилла.»
По лестнице и правда кто то поднимался. И через минуту кто-то этот без всякого предупреждения вломился ко мне в комнату, сурово раздув ноздри. «Тебе не кажется, что ты слишком уж долго сидишь за компьютером? Немедленно прекращай!» («Хорошо хоть не «Выметайся вон!») «Сию секунду! Только письмо отправлю!» - я мрачно нажала на кнопочку «отправить» на панельке «Яндекса».
Моя мама – добрая женщина, она почти никогда не попадает на середины свободных импровизаций, за что ей грандиозное спасибо.
6)О Толпе
Я выглянула в окно. Слишком шумно для столь раннего часа. Странное, омерзительное возбуждение, колыхание воздушных масс, какие то чужие потоки энергии, столь несвойственные для этих мест и голоса, голоса... многоголосый хор, что то твердящий мне, куда то зовущий... "Какая гадость," - подумала я и с брезгливостью закрыла окно. Толпа. Не любила толпы ни-ког-да. Конечно, я такая -растакая, самая-самая, куда мне в топу, там смешаешься, твое неповторимое "Я" раздавят, переедут бульдозером, и останешься ты в рваной гимнастерочке посреди дороги, непонятно где и непонятно
зачем. Ведь кто ты без своей неподражаемости?
"Нечего мне там делать,- решительность снова забраться в постель переливалась через край,- там мне не место"
Забралась. Легла. Хор под окнами не утихал. "Куда они собрались? Там что, демонстрация какая то? Или массовая миграция?"- любопытство начало прокрадываться в сознание. Нет, это какой то беспрецедентный случай.
Сама не заметив, я натянула джинсы. Что там рядом лежит? Ну Леннон так Леннон...
постирать его давно уже пора, Леннона этого... А, впрочем, мы же яркие и индивидуальные, в знак протеста мыться и стираться вчера отказались... забыла совсем... Один кроссовок, другой, и я уже на лестнице. Секунда и, кубарем скатившись по ступенькам, оказываюсь во дворе.
Что же... что за черт...
Родная улица, по которой меня возили в колясочке, по которой я бегала с мячиком, обгоняя машины, на которой осваивала азы роликовой езды, по которой провожал меня домой первый кавалер, так вот, эта самая родная, до боли знакомая улица была заполнена людьми.
Толпа. Толпа двигалась. Толпа жила. Впрочем, я слишком долго колебалась, и грандиозного зрелища людского-потока-от-горизонта-до-горизонта мне лицезреть не довелось. Он уже почти миновал меня, застывшую с отвисшей челюстью и, не обратив ни малейшего внимания на меня и мои непревзойденные драные джинсы, потек дальше.
Мерзкое ощущение... паника какая то, я не в силах с собой ничегошеньки поделать. Как Единорогу наиграли простенький мотивчик на флейте - иной послушает, плюнет и пойдет за пивом, а Единорог сам не свой, покой навек потерян. Что то похожее испытала и я. Не могу. Ноги плетутся. И что с ними сделаешь, с ногами? И пусть на коленке нарисован шедевр оригинальностью своей непревзойденный еще, толка от него маловато.
"А куда идем то, собственно?"-спросила я у потной бабки с авоськой кабачков, и звук собственного голоса привел меня в чувство. Это я где? Начинаю озираться. Спереди чья то широкая спина в пиджаке (жара то какая!) Рядом идет молоденькая девушка под руку с парнем, где то далеко слева группа студентов с пивом. Господи, да рань то еще какая... Стариков много, может на коммунистический митинг какой то?
Стоп. Я где то в середине людскго потока. Получается, я в толпе? Почти в ее центре?
"Да кто ж его знает то? - угрюмо бурчит бабка, - все идут и я иду. Видати, куда то прийдем рано или поздно"
Исчерпывающе...
Начинаю допытываться у всех подряд. Хоть кто нибудь осведомлен о том, куда мы идем? Странно, одни говорят, что пикитировать здание мэрии, задолжало, мол, правительство всем, кому только можно, пора, значить, это дело разрешать. Другие говорят, что это - организованная акция протеста против запуска Волгодонской АЭС под названием "Уверенность в завтрашнем дне". Студенты заявили, что они, студенты, вообще идут на футбол и ничего знать не знают ни про какие акции протеста, хотя, впрочем, попротестовать не прочь. И так далее, и в том же духе. Толпа за время моего опроса
продвинулась уже на несколько кварталов вперед, а я решила угомониться.
Стали вдруг интересны люди вокруг меня. Подумать только... интересно, я же наверное сверху маленькая-маленькая и ничем не отличаюсь от старушенции с авоськой. А вот если приглядеться...
Какие они, люди в толпе? Все таки, разные или сделанные по одному шаблону, как те десять негритят? Почему то ни с того ни с сего удалось посмотреть на себя с верху... И как меня сюда занесло? Что я здесь делаю? Куда иду? Неужели штурмовать администрацию? Врядли. Все идут и я иду.
Этот вывод настолько поразил мою чуткую душу, что я аж остановилась,незамедлительно получив в спину ощутимый толчок и поток брани. Двииииинулись.
Итак, все идут и я иду. А что, разве это плохо? Я - одна из них, я почему то не чувствую себя одинокой, однако есть другое чувство, гораздо более непривычное, чем отсутствие одиночества и понимания. Пропадает понимание, чем же я все таки отличаюсь от них всех? От всех тех, кого с презрением называла до сих пор толпой? Кого считала не более чем посредственной людской массой.
Как глупо, поразительно глупо. А ведь ничем. И для того, чтобы понять это, пришлось просто с ней воссоединиться. Ибо каждый из нас всего лишь часть этой массы, ничего собой без массы не представляющий.
Может я не права.
7)О Моралях для последующих поколений
… я просто хотела направить свою злость в верное русло. Или даже не в верное, просто в другое. Так ведь нельзя жить: просто злиться, ссориться и драться, когда ты пускаешь в ход клыки и зубы при первом удобном случае! Есть те, кто молча плюется тебе вслед, это полбеды, но ведь другие то отвечают, им совершенно наплевать на тот факт, что где - то на тебе есть вторичные женские половые признаки.
Я казалась себе настоящей зверюгой.
Кто-то сказал: «Ты совсем загибаешь, это ведь детский сад», - на чем и порешили.
Дни были мрачными, людей вокруг меня на удивление много. Я ведь на самом деле донельзя любила людей, тех, кто становился напротив и смотрел в глаза, а таких с каждым днем становилось все больше и больше. Казалось, чем сильнее я рычу и кусаюсь, тем меньше народа меня боится. Впрочем, я совершенно не хотела, чтобы меня боялись:
-Черт возьми, я всего лишь хочу делать то, что мне нравится! – я истерично хихикнула и кувырком покатилась с холма.
Люди, люди… Я видела колоссальное количество их ежедневно, они были замечательными и такими разными. А еще, полными загадок, которые только и ждали, чтобы их кто-то принялся разгадывать с должным усердием. А я не могла – вся моя энергия уходила на то, чтобы злиться…
…У подножия холма лежала голова Аннейма.
Я как раз катилась мимо, больно ударяясь то копчиком, то макушкой, когда голова окликнула меня из прошлогодней листвы. Прокатившись по инерции еще несколько метров, я удивленно остановилась. Боль сделала еще пару оборотов вокруг своей оси и ушла под землю.
-Луна – квадратная, - рявкнула голова.
Я, переборов желание хорошенько пнуть ее ногой, наклонилась к ее носу почти вплотную и грозно цыкнула. Так началось знакомство.
-Стоять, ни с места, хэндэ хох! – деревья перевернулись вверх торомашками, а на меня, откуда ни возьмись, дождем посыпались белые лабораторные крысы.
Голова была в высшей степени нигилистична, порой мне удавалось заметить даже скрытые параноидальные нотки: пытаясь оспаривать каждую мою фразу, она порой так увлекалась самим процессом спора, что принимала сторону, которой изначально свое мнение противопоставляла. Обнаружив это, нисколько не смущалась (а может быть смущалась где-то внутри, ведь кто поймет, что находится внутри у живой головы), а начинала спорить с удвоенным энтузиазмом.
Я уважала ее ровно настолько, насколько мне позволяло мое состояние. Голова порой хамила.
-Вот ты совершала когда нибудь грех?
-Грешны даже младенцы. Доказано психоанализом, - я в то время гордилась своими знаниями по психологии и пыталась их в каждом разговоре выставить напоказ.
-А вот и нет, - ехидно заметила голова, вот я, например, никогда греха не совершал.
-Неужели… И вы уважаемая… простите, уважаемый, хотите мне доказать, что ни разу не совершали поступка, о котором стоило бы пожалеть? – откуда то взялось чувство страшной греховности, от которой потеплело сразу в нескольких частях тела.
-Как можно жалеть о том, что неизбежно? - хихикнула голова.
«Фаталистический Нигилизм? – проносилось вихрем в голове, - Или Нигилистический Фатализм?»
-Фатализм, - отрезала я
-Иллюзия, что воля человек свободна, настолько укоренилась в нашем сознании, что я даже готов ее принять. И когда я действую, я делаю вид, что от меня что-то зависит…
Эти слова, произнесенные одиноко лежащей в прелой листве головой, подействовали на меня магически. Я грохнулась рядом и начало кататься, заливаясь смехом. Голова терпеливо выждала, пока я закончу истерику, и продолжила, как ни в чем не бывало?
-Но! Когда действие совершено, мне становится ясно, что оно было вызвано усилиями извечных сил природы, и, чтобы я не предпринимал, я не мог бы его предотвратить. Оно было неминуемо и, если действие было благородным, заслуга в этом не моя, если же оно было дурным, никто не вправе меня попрекать.
«Нигилистический Фатализм», уверилась я, а вслух сказала:
-У меня голова кругом идет!
-Блам-с! Отверти ее себе! Голова идет кругом только потому, что она ориентируется на другие части тела и действует, опираясь исключительно на них… Впрочем… когда я говорю о добре и зле, - я поняла, что голову не так уж просто свести с узкой тропинки темы разговора, - я говорю только по привычке. Никакого смысла я в эти слова не вкладываю. Я отказываюсь устанавливать шкалу человеческих поступков, превозносить одни и опускать другие. Для меня нет белого и черного, я не раздаю ни похвал, ни порицаний, я приемлю сущее. Я – мера всех вещей!
Я – центр мироздания!
После этих слов я обнаружила, что вместе со всем миром кручусь вокруг головы. Крутились деревья, холм, облака, пищащие повсюду белые лабораторные крысы. И даже стоящее в зените солнце тоже, каким то волшебным образом выписывало круги.
-Маниакальный Эгоцентрически-Нигилистический Фатализм, - угрюмо заключила я, и мир вдруг резко остановился.
Я закрыла на минуту глаза, а когда открыла их, никакой головы рядом не было.
-Все. Да. Кайф, - вырвалось.
Крысы разбежались. Злости не осталось вообще. Зато вдруг стало очень грустно.
Я почесала нос и пошла домой.
8)Обо мне и Ритке в Сказке
Шуршим по осеннему лесу. Ритка крадется куда то вдаль и подозрительно щурит глаза, будто видит на горизонте что- то требующее немедленного уничтожения.
-Что ты делаешь? - спрашиваю.
-Крадусь, не видишь? Я похожа на кошку?
-Совсем не похожа.
-Вот так всегда. Столько народу наивно полагают, что они похожи на кошку, а на самом деле они похожи всего лишь на людей. Как банально.
-Тривиальщина, блин, - вздыхаю я, думая, а похожа ли я на кошку?
Лес звонкий. Воздух режет звуками, и получается какая то природная сумятица. Никакого умиротворения в душе, никакого покоя в атмосфере. Чириканье, шорохи, мысли чужие, даже обрывки голосов; проку от них, впрочем, никакого, со всем, что можно расслышать, мы уже когда - то сталкивались. Тут еще Ритка шипеть начала по - кошачьи, подозрительно ладно влившись в какофонию звуков.
Над нами пролетела Опрышка. Опрышка в последнее время увлеклась изготовлением и испытанием различных летательных аппаратов, отдавая этому буквально все свое время. Мы долго спрашивали ее, заглядывая в глаза, когда же она успеет думать, но она только отмахивалась изящной ручкой с серебряным колечком на мизинце и продолжала копошиться в своей мастерской. Рита сказала, что если она свое увлечение не бросит, то в скором времени вообще утратит способность мыслить и превратится в какое то подобие киборга. «Полеты – не для человека, тем паче – не для Опрышки», - любила повторять она.
-Эге-гееей!, - кричала Опрышка в небесах, трепыхая крыльями, - У меня получается! Я лечууу!
-Летит, - подняла голову Ритка
-Летит…- эхом отозвалась я.
-Я тоже хочу летать. Посмотри как просто! Раз и взлетел! Она влюблена, вот и летает. Надо же так влюбиться в свое дело! Так ведь долго не протянешь, это все соки высосет!
-Можно влюбиться понарошку. Это не будет высасывать соки, но может быть, высшие существа, что заведуют комитетом любви, и поведутся, предоставив тебе в виде льготы проездной на небеса. И ты взлетишь. Только для этого нужно, наверное, писать много стихов, долгими лунными ночами вздыхать на небо и проникновенно прикладывать руки к груди. Думаю, получится.
-Нет. Я так не хочу. Видишь, она горит? – я посмотрела вверх и с удивлением отметила, что Опрышка в небесах горит синим пламенем, не переставая улыбаться и махать крыльями, - Ты так не сможешь никогда. Наверное, это что то вроде проверки. Если любовь твоя искренняя, то ты загораешься. А если не загораешься – нечего тебе делать на небесах. Ты – прагматик… Смотри под ноги!
Внезапно я обнаружила себя лежащей в куче листьев, а Ритка протягивала руку сверху, какая то горообразная, но смешливая и яркая в свете солнца.
-Вот так заглядываться на чужое счастье! Она сгорит эта Опрышка в скором времени, не боись. И останется от нее кучка пепла. Ты же учила биологию, ты знаешь, что Опрышки – не фениксы, они не могут возрождаться.
-Может быть она будет первой из возрождающихся Опрышек. Не веришь? Не надо!
Крылатое пламя скрылось за кронами деревьев, а мы снова пошли вперед.
-Ветки… листья… желтизна; ты рыжая, тебе проще! – и чем можно быть недовольной в солнечный день, думаю я, - хрустит все… Отвратительный звук! Бери гитару и пой! Я не могу так.
-Где же я возьму гитару в такой ранний час? - спрашиваю.
-Вон она, на дереве висит. Не твоя, правда, ну да ладно. Достала бы, сыграли Катю Джугань лучше, чем когда- либо. Тогда бы нас услышал целый мир.
Я, кряхтя, полезла вверх, Ритка осталась внизу, с наивно любознательным видом изучая раскидистые корни.
Дерево попалось очень удобное для лазания, ветки сами подставлялись под ноги, одобрительно шурша и давая пустяковые советы. Интересно, как часто на них кто- нибудь наступает тяжелым грязным ботинком? Было ли им приятно раньше, приятно ли им сейчас?..
…Только я протянула руку к гитаре, из листвы высунулась странная улыбающаяся морда и скрипучим голосом вопросила:
-Кууууууда?
-Туда…- растерялась я, - за гитарой… вон она… Висит…
-Ну вот еще… Сколько уже народу углядывает здесь поразительные вещи. Кто - то свое потерянное в глубинах антресолей пальто, кто- то любимую книжку детства, а вот ты гитару. Ну спрашивается, какая здесь гитара? И что такое вообще эта твоя гитара?
-Да вот же… - я проследила за своей рукой и обнаружила, что указываю на кривой засохший сук, даже отдаленно не напоминающий формой гитару.
-Эге, ребенок! – вслед за мордой показалась костлявая рука и, ухватив меня за шкирку, кинула в кучу листьев под деревом, - Прочь, прочь! Терпеть не могу людей!
Я не успела даже сказать «аааа!», что может быть и к лучшему; хотелось показать морде и руке, что мое падение это что - то само собой разумеющееся, что я как раз собиралась сделать.
-Ритка! – тишина…- РИТКА! Ты где?
Ритки рядом не оказалось. Не оказалось ее и в пределах видимости.
«Вот те раз»,- подумала я и, поднявшись, поплелась по дорожке, не переставая плаксивым голосом зазывать потерявшуюся подругу. Откуда- то взялось эхо, оно описывало круги среди деревьев, запутывалось в моих волосах и неприятно щекотало ноздри, да так, что вскоре я расчихалась и, обиженная, уселась на землю. «Ритка!» - но ответом послужил только мой безысходный чих.
Положение дел мне совершенно не нравилось, но сидение на ковре из мха и беспрерывное чихание меня тоже не устраивало, поэтому я встала и в гордом молчании двинулась дальше.
… Дорога вынырнула внезапно, ударив мне в нос пылью. Широкая такая дорога, не заасфальтированная, но по размерам достойная парада грузовиков, тех, что в фильмах про дальнобойщиков показывают. Только не грузовики двигались по дороге. По дороге шли люди, и не было границ у людского потока. Люди смеялись и хмурились, пели и громко спорили на ходу. Кто- то ел бутерброды с колбасой, а кто- то шарил по чужим карманам…
У меня отвисла челюсть, и я спешно принялась разыскивать ее в опавшей листве.
«Как же так? – пронеслось в голове, - Как я не слышала такую толпу, находясь в нескольких метрах от нее? Почему ее шум так отчетлив сейчас? Странное место этот лес…» А следующая мысль привела в ужас: «А если Ритка там?». О поисках не могло быть и речи, ибо толпа от горизонта до горизонта это не просто стог сена. Это амбар сена! А Ритка не иголка. Ритка – микроскопический клещ.
«И я микроскопический клещ, - подумалось, - а ведь и сердце бьется, органы работают, душа вот теплая такая, хочет еще чего… Безобразие!»
И я смело нырнула на глубину людских запахов, впрочем, тут же одурела и закачалась. Но толпа не дала упасть, она приняла еще один кирпичик, как приняла и обязанности поддерживать в нем тепло; и я понеслась по дороге вперед.
-Я понял! – раздался голос сзади, и кто - то тяпнул ручищей меня за плечо.
Я обернулась и обнаружила громадного мужичину в джинсовой куртке, бородатого и краснощекого, с горящими глазами, то ли от выпитого, то ли от, действительно, понятого.
-Я понял! – повторил он восторженным басом, - Мир - это не частицы, движущиеся по законам, это даже не частицы, связанные сетями. Единое не может себе позволить роскоши состоять из дискретных частиц. Единое - это сеть, сеть сетей. Это не узлы, соединенные всеми возможными комбинациями, ведь узлов-то, как таковых, и нет... Есть только чистые сети, на которых эти узлы возникают и воспринимаются нами как материальные образования!!!
Восхищение его было настолько искренним, а краснощекость такой неподдельной, что я прониклась к нему чем- то вроде симпатии и, хоть не поняла буквально ничего, из надобности сказать хоть что нибудь, изрекла:
-Мда… В этом что- то есть…
Но он уже не смотрел на меня, ему было совершенно безразлично, есть ли в сказанном для меня что- то, или нет, он хотел рассказать о своем (а может быть и не своем) открытии всему миру, причем немедленно, и уже трепал за плечо щуплого вида интеллигента в очках.
«Может быть, хоть этот его поймет?» - понадеялась я, ибо слишком уж велико было подозрение, что в эту тарабарщину про дискретные частицы и сеть сетей, способны вникнуть немногие.
-Но куда же мы идем? – вопрос был совершенно естественным, но попутчики мои (если можно было вообще их так назвать) посмотрели на меня, как на полоумную.
-Никогда не спрашивай об этом, деточка, - проворчала угрюмая расползающаяся по швам старуха, единственная, кто снизошел до беседы со мной, - никогда не считай себя мудрее дороги!
На пределе видимости показался поэт. Я сразу поняла, что это поэт, потому что глаза у него были томные и мутные, голос громкий, но поэтически-неуверенный, свитер ярко- оранжевый, под цвет листвы, а аура расплывчатая, испускающая горький аромат.
«Почему горький? Бывает ли вообще аромат горьким?.. Нет, где- то я уже это слышала…»
Вот они поэты, постоянно выпускают наружу свою ауру, делают ее доступной каждому, захотел кто и отлил себе во флакончик, чтобы потом долго поливать себя ею и выдавать за природную.
Поэт читал стихи. Стихи были дурные, но преподнесены с шиком, оттого люди вокруг разевали рты и уважительно замолкали.
Я стала пробиваться вперед, усиленно работая локтями, и под конец оказалась как раз за желтой спиной: «Ему кричали: «Послушай!
Она сильней, она раздавит!
Лишь дай ей сил, открой ей душу,
Она тебя жалеть заставит…»
«Какой ужас. И это про дорогу? Нет, такого не бывает. Вот это:
Ты был херувимом пыльной дороги,
Во славу идеи в огонь ты бросался…»
Бумс и придумалось! А что такое херувим, почему - то вылетело из головы. Это вроде ангела, по-моему…
Поэт закончил. Я неуверенно потыкала его пальцем в яркую желтизну. Он обернулся, сверкающий и признанный, и обнял меня за плечи:
-Представляешь, как это, быть выслушанным толпой… Думаешь, почему я здесь? Почему не ищу уединения в спасительной чаще? Почему не стремлюсь к единству с прекрасным? Потому что эти люди не выживут без меня! Им нужен поводырь, им нужен пастырь! Посмотри, как они слушают меня? Если меня вдруг не окажется на моем месте, они разбредутся, как стадо овец, оставленные на произвол судьбы!
Щеки его горели: он был счастлив. Я поняла, что точно лишняя здесь, и мягко вызволилась из сверкающих объятий, потерявшись среди людей.
«Нет, поэты слишком поэтичны, гораздо более поэтичны, чем мне казалось раньше, даже когда пишут дурные стихи. Гумилев был не прав, когда говорил, что поэтом можно стать, точно как столяром или инженером. Поэтом рождаются, а вот писать стихи дано не каждому поэту. Но эта аура…»,- она безусловно нравилась мне, и я, сама того не замечая, закупорила ее во флакончик. Вот и говори потом о людских нехороших особенностях.
…Ритка нашлась совершенно случайно, и в довольно странной компании. Про таких я людей, я очевидно читала где то, ибо видеть их я просто не могла… Это было что то вроде золотой молодежи начала века, что собиралась по литературным кружкам и долго спорила о философском смысле творений, типа «О, убери свои бледные ноги!» В них не было ничего даже отдаленно напоминающего горькую ауру моего поэта, казалось, что какую бы глупость ты сейчас не сказал, эти люди начнут с горячностью молодости взвешивать все доводы «за» и «против», спорить с пеной у рта о ее, глупости, философской концепции и этической значимости. С другой стороны, они явно выделялись из общей массы, яркие и шумные. И тот факт что моя Ритка в центре пестрой массы, меня несколько озадачил.
Я подобралась поближе и услышала обрывок Риткиной тирады: « Пелевин? Да, вы знаете, читала Пелевина… Оооочень концептуальный автор, но не живой, не живой… понимаете, что я имею ввиду? Нет? А вы видели когда-нибудь как течёт река?... Лем? А при чем тут собственно Лем? Ах, Лем! Устарел он. В отличие от Хайнлайна (тут тоже, конечно, прокладывают курс космического корабля логарифмической линейкой… но это мелочи). Устарел с точки зрения философии жизни. Его будущее выглядит смешным, кособоким, до того нереальным, что даже вполне общечеловеческие перипетии героев
становятся блеклыми и маловыразительными. Жаль, но факт. Лем - это прах…»
Второй раз за день у меня отвисла челюсть. Только сейчас я подхватила ее на лету, побоявшись, как бы в толкучке не наступил на нее кто.
-Ритка? – неуверенно промямлила я
-О! Маринка! А ты откуда? Нет, наверное, мне пора сейчас. Эти молодые люди не читали де Мопассана! Они не читали «Жерминаль» Золя! Подумать только, не читать первый в истории литературы роман о рабочем классе! Они даже не знакомы с поэзией Омара Хайяма! Нет, Марина, моей поэтической душе здесь не место. Пойдем, мой верный друг! - Ритка театрально взмахнула рукой, - пойдем, нас ждут великие дела!
-Риииита… ааа…а…
-Ничего не говори! Прочь, прочь в лесные чащи, эта сила притяжения… на меня не действует она сейчас! Ведь на тебя тоже?
-Ты же не читала Пелевина! - прошипела я, когда мы достаточно удалились от золотой молодежи прошлого века
-Ну и что? Главное – харизма! А что ты говоришь, разве в этом есть смысл? Ты думаешь, я читала Лема? Нифига я не читала! Это же толпа, Маринаааа! ТОЛПА! Все, хватит, хватит, в лес! Я устала от людей!
И мы как - то очень легко вынырнули из толпы, завалившись в кусты.
-Ну вот. Еще три метра, и даже звука человеческого голоса слышно не будет. Пойдем!
И мы пошли. И снова был лес, и снова шуршащие листья под ногами, чужие мысли и ветер в кронах. А мы какие то серьезные и угрюмые стали.
-Слушай… А что ты знаешь про дискретные частицы? Мир ведь не может себе позволить из них состоять? – печально спросила я
-Наверное не может. Если бы мир мог бы себе все позволить, вряд ли мы с тобой здесь ходили… Но Лем… Надо почитать Лема. Мне стало самой интересно, что же это за писатель такой…
-А я читала Хайнлайна, которого ты так хвалила…
-Пойдем назад, а? Я что- то загнула про то, что на меня не действует сила притяжения… Мне скучно. Здесь слишком тихо и свежо…
-Пойдем, - согласилась я, и мы пошли.
Мы отлично помнили путь к дороге, мы вообще знали лес, как свои пять пальцев, поэтому трех минут было достаточно, и мы с некоторым благоговением, уже выглядывали из чащи.
-Веришь? - спросила Ритка
-Концептуальность, дискретные частицы… Какой пустяк. Люди ведь они всегда люди…
-Ну да. А без людей… того… как без них?
-Пошли уже. А что делать то? Не возвращаться же в лес!
И мы пошли вперед по совершенно пустой дороге. Пыльной такой… Как раз для парада грузовиков. Очень странное ощущение.
|
|